педро парамо

[the-saya]

у меня сложилось ощущение, что я выбрала не лучший период своей жизни для знакомства с

Педро Парамо

Педро Парамо. меня будоражит сеттинг и подача, но это тот случай, когда «что я только что прочитал?». не лучший вариант для коротания долгих часов в переполненных маршрутках.

отрывок, например:
— Уста мои полны праха.
— Да, падре.
— Не говори: «Да, падре». Повторяй за мной то, что говорю я.
— А что вы говорите? Вы опять будете меня исповедовать? Во второй раз? Зачем?
— Это не исповедь, Сусана. Я пришел побеседовать с тобой. Приготовить тебя к смерти.
— Я уже умираю?
— Да, дочь моя.
— Зачем же вы тогда меня мучите? Оставьте, дайте побыть в покое. Вас, должно быть,
послали сюда нарочно, чтобы мешать мне спать. Вы будете разговаривать со мной, пока у меня
весь сон не пройдет. А как я потом залучу его обратно? Ведь после мне не уснуть. Зачем вы
понапрасну меня тревожите?
— Я уйду, Сусана, и больше не потревожу тебя. Повторяй за мной, что я буду говорить, и ты
уснешь, как от колыбельной песни, ты сама себя убаюкаешь. Ты уснешь, и тебя уже никто не
разбудит… Ты никогда больше не проснешься.
— Хорошо, падре. Говорите, я буду повторять.
Падре Рентериа присел на край постели, возложил руки на плечи Сусаны Сан-Хуан, приник
губами к ее уху, чтобы она отчетливо слышала каждое слово, и зашептал:
— Уста мои полны праха.
На мгновение он остановился — он хотел убедиться, что она повторяет его слова.
Действительно, губы ее шевелились, но шевелились беззвучно.
«Уста мои полны тобой, твоими устами. Твои губы прижаты к моим губам, они сдавливают
мой рот, они тверды, словно ты хочешь ими искусать меня…»
Она тоже остановилась и взглянула на падре Рентериа, но лицо его белелось как бы сквозь
затуманенное, далекое стекло. И снова задышали теплом ей в ухо слова:
— Я глотаю пенящуюся слюну, грызу землю, кишащую червями, и черви клубками
копошатся у меня в глотке и впиваются в нёбо… Все уродливей и страшней искажается мое
лицо, рот проваливается, прободенный и съеденный моими же зубами. Нос расползается.
Глазные яблоки растекаются жижей. Волосы обращаются в тлен, словно их слизнуло
пламенем…
Его удивило спокойствие Сусаны. О чем она сейчас думает? Идет ли в ней борьба с тем, что
он ей внушает, пытается ли она отогнать от себя устрашающие образы, которые он хочет
поселить в ее душе? Он заглянул ей в глаза, и она ответила на его взгляд. Ему даже показалось,
что на ее губах мелькнула тень улыбки.
— Но есть мука еще более жестокая. Лицезреть Господа нашего во всей славе его, быть
осиянну сладчайшим светом беспредельных небесных сфер, услышать хоры серафимов и
херувимов, вкусить на один скоротечный миг неизреченную благостыню во взоре Вседержителя
и быть низринуту на вечные муки в преисподнюю. Но и это не все. Ибо миг сей неотторжим от
земного страдания: мозг костей наших обращается в горящий огонь, а кровь наших вен — в
языки пламени; мы мечемся, испепеляемые неистовой, неутихающей болью, свирепеющей от
гнева Господня.
«Его объятия были моим покоем и прибежищем. Они дарили мне тепло и любовь».
Падре Рентериа обвел глазами лица присутствующих. Прислонясь к дверному косяку,
скрестив на груди руки, стоял Педро Парамо; рядом с ним — доктор Валенсиа; чуть подальше —
еще какие-то мужчины. А на другом конце комнаты, в темном углу, жалась кучка женщин,
ожидая, когда им подадут знак затянуть отходную.
Ему вдруг захотелось встать, причастить умирающую и сказать: «Я кончил». Но нет, он еще
не кончил. Мог ли он дать последнее отпущение грешнице, не зная, до конца ли она раскаялась в
своих прегрешениях?
И все-таки сомнения не покидали его. А что, если ей не в чем раскаиваться? Если она не
совершила грехов, от которых должна очиститься? Он опять склонился к ней и взял ее легонько
за плечи.
— Ты скоро предстанешь пред лицо Всевышнего, — проговорил он, понизив голос. — А
Господь не ведает милосердия к грешникам.
Падре Рентериа вновь приблизил губы к ее уху, но она отрицательно покачала головой.
— Уходите, падре. Не стоит вам из-за меня так беспокоиться. Мне теперь хорошо, и я очень
хочу спать.
Кто-то из женщин, стоявших в темном углу комнаты, тихо всхлипнул. Это неожиданно
вернуло силы Сусане.
— Хустина! — произнесла она, приподымаясь на постели. — Если хочешь плакать, сделай
одолжение, пойди куда-нибудь в другое место.
Тут ей вдруг почудилось, что она почему-то уткнулась головой себе в живот и никак не
может оттолкнуть его. Она попыталась отодвинуть живот в сторону, но он еще тяжелей
навалился ей на глаза, заткнул ноздри и рот, не давая дышать. Она отчаянно отбивалась,
чувствуя, что опрокидывается навзничь, летит в черный провал ночи.
— Да, я видела, как умирала донья Сусана.
— Что ты сказала, Доротеа?
— То, что ты слышишь.